С 1946 года у нас на постое была бригада трактористов из соседнего села Конново. В феврале-марте месяце они вахтовым методом готовили тракторы, комбайны и прочую технику к предстоящей посевной и уборочной страде в машино-тракторной станции (МТС).
    Эта деревенская аристократия являла собой народ занимательнейший, артельный и технически грамотный. Все пятеро прошли войну и длинными зимними вечерами, когда лампочка под потолком то лопалась от перекала, то едва теплилась, а то и совсем гасла, зажигали семилинейную керосиновую лампу, шумно и весе-ло ужинали и залезали на печь - место хватало всем.

    Бригадир Федор, переживший блокаду Ленинграда, с аскетическим, страдальческим лицом, проводил пла-нерку. Обсуждали сделанное, предстоящую задачу на день и некоторые технические вопросы. В это время я, обычно, готовил уроки за обеденным столом, но мои уши, как антенны радара, выгибались в сторону печи. В десять лет я почитывал их книжки по устройству тракторов, двигателей, с общими видами и разрезами. Мой интерес поощрялся пояснениями и одобрениями, так, что я зримо представлял коленвал, клапаны, магнето, коренные подшипники, муфту сцепления, свечи, но вот заливку подшипников баббитом не представлял как шайбы Гровера и цепи Галля. Это надо было хоть раз увидеть.
    Иногда Федор проводил ликбез для непонятливых. Устройство магнето и выставление угла опережения зажигания бригадир знал как надо делать, а объяснить почему именно так - не брался. Зато брат Николай эту премудрость разжевывал, как говорил бригадир, грамотно. Были трактористы мастерами на все руки: слесари, токари, расточники, шлифовальщики, сварщики, но одни были асами, другие - по необходимости.
    Эти разговоры были занимательны для меня, но более интересное было потом - разговор за жизнь, воспоминания о войне. Для меня это было "мыльной оперой" по нынешним понятиям, сказкой "Тысяча и одна ночь", и энциклопедией Великой Отечественной Войны. Это было замечательно еще и потому, что всяк гово-рил от души, искренностью отвечая искренности, исповедью на исповедь, что можно было позволить только в кругу своих людей, которые не стукнут куда надо. В те времена "за язык" народ попадал в тюрьмы, хоть, казалось, что народ-то свойский. На Руси, да, оказывается, и в демократических странах, включая США, сту-качеством одни занимаются из любви к искусству, а иные - за деньги. К чести постояльцев надо сказать, что разговор велся на живом, русском языке и уж когда его возможностей не хватало - то уж и матерок был сочным и значащим. Из песни слова не выкинешь!

    По уговору каждый рассказывал по очереди о чем-то интересном из своей жизни или о том, чему был участником или свидетелем. Старшему было лет сорок, младшему - лет 20. Только Федор был настоящим красноармейцем, а остальные прошли лагеря военнопленных и штрафные роты, поэтому представления рас-сказчиков о жизни и смерти, о наших и немцах были самые разные. Рассказывалось такое, о чем и сегодня рассказывать боязно, но и молчать нельзя, грешно.
    На фоне рассказов чернорабочих войны особенно выразительно звучали рассказы офицера, который был назначен военным комендантом на железнодорожной станции на стыке трех государств: России, Венгрии и Румынии. За прохиндейство и мародерство он попал под трибунал, а за примерный труд вскорости попал под амнистию.

    Федор шоферил на Ленинградском фронте, пережил блокаду, ездил по "Дороге жизни" через Ладожское озеро. Мужик он был правдивый, степенный и все сказанное им воспринималось без сумления и прикрас. О блокаде у него осталось неистребимое чувство неутоленного голода. Не верилось, что может наступить время, когда можно выйти из-за стола сытым и на нем останется кусок хлеба. Нам-то на передовой полагался кало-рийный паек, уж гражданским и иждивенцам - беда дело.
    После того, как немцы в августе 1941 года разбомбили Бадаевские склады, где были стратегические запасы питания Питера, и после окружения города паек урезали. Народ слабел, а уж зимой начался форменный мор. Идет, к примеру, впереди тебя человек, еле ноги переставляет, и вдруг падает. Подходишь - умер. Умирали семьями в квартирах от холода, голода, бомбежек и обстрелов. К смерти на войне привыкаешь, привыкали к ней и ленинградцы. Сильные духом люди крепились, слабые - сходили с ума, были случаи людоедства. Не поверите - в это время увеличили число ЗАГСов и не потому, что свадьбы играли, а потому, что приказано было ежедневно списывать с довольствия умерших.

    Это ужасно, когда испытываешь неотступное чувство голода, думаешь только о еде. Худеешь, слабеешь, потом начинаешь пухнуть и в голове какое-то затмение, становишься полоумным что ли.

    Федор: Помню был случай - был я в штабе. На лошади подъехал вестовой, привязал лошадь. Часовому предъявил пакет, вошел в здание. И пробыл-то там минут 20, а вышел и опупел - лошадь истекала кровью, сбежавшийся народ отрезал кусками кровавые куски с живой скотины...

    А в стужу - в домах снег, в печках жгут все, что горит: столы, шкафы, книги, все что попадает под руку или можно дотащить до квартиры. В то же время были прохиндеи, у которых были продукты, за которые люди могли отдать любые ценности. Вот Жданова считают уж каким героем Ленинграда, спасителем, а он и его свита, говорят, и коньячок пили и находили чем закусить.

    На "Дороге жизни" лиха пришлось хлебнуть. Было, правда, утешение - на Большой земле можно было плотно поесть, но не насытиться. Опять же начальству надо было показать немцу какие силы брошены на помощь городу - приказано ночью фары не выключать. Вот и представь себе через все озеро вереница огней и мы на льду, как вошь на простыне. Как уж их летчики над нами не издевались - бомбили, обстреливали с самолетов, да и с артиллерийских батарей доставали. Холод собачий, ветер, пурга...Чуть загудит - дверцу открываешь и пилишь, пилишь. Воронок-то нет - полыньи с тонким льдом. Иногда дорожники не успевали отметить свежие полыньи - влетали в них и тонули. Вот представь себе - идет полуторка. Р-раз и в воде. Иной раз машина застрянет на прочном льду, а иной раз - так и нырнет и только свет от фар из парящей майны...

    Были, конечно, и забавные случаи. Вот, к примеру, как захватили на Неве немецкую подводную лодку.
    Возле Кировского моста, это в самом центре города, на точке стоял захудалый катерок. Экипажу всего-то человек пять, но на боевом задании и паек соответствующий. Это же такая лафа - во сне не приснится! Помимо всего прочего у них, у флотских, всегда много знакомых, даже кино показывали - по тем временам это было роскошью. Так вот экипаж этого катеришка стал спасителем Ленинграда. Дело-то в том, что немцы хотели запереть наши подводные лодки и не выпускать в Балтийское море. Судовой ход среди мелей заминировали, да еще перекрыли цепями. Понятно, что и на хитрую жопу найдется кое-что с винтом. Чай знаете о подвигах подлодки Маринеску - так вот он свою "Щуку" аккуратненько проводил через все эти ловошки. Наши, понятно, тоже позаботились, чтобы немецкие подлодки не могли войти в Неву. Так вот стоит этот катеришка на точке и выполняет боевой приказ - во время бомбежек вести наблюдение за падением неразорвавшихся фугасных бомб. Много от них бед было и тогда и после снятия блокады. Понятное дело, когда нет сирен - хозяин-барин; травят анекдоты и, само собой, забивают козла в домино. Смеркалось. Один матрос и отлучись до ветру - у них даже клозета не было и они по нужде дули прямо с борта. В самом лучшем расположении и большом желании подходит служивый с рас-стегнутой мотней к борту и глазам не верит...
    Твою мать...
    Прямо у борта - перископ. Флотские знали расположение кораблей, они использовались как дально-бойные артиллерийские батареи, места стоянки подлодок. И вот тебе такой коленкор. Другой бы что сделал - дал ходу в каюту. А этот малый, пописал как ни в чем не бывало, сделал все чин-чинарем, и неспешно отвалил. Срочно отбили морзянкой по службе. К этому отнеслись серьезно. Место блокировали и отбомбили. И точно - накрыли подлодку-малютку. Подняли и сразу за документы. Там полный протокол с записью времени всей процедуры этого моряка. Из документов следовало, что лодке надлежало войти в Неву, добыть "языка" и по его наводке пройтись и потопить крупные корабли. Этот катеришко они пасли, чтобы ночью взять на абордаж и начать дело, а тут такой коленкор. Этому морячку, слышно, аж орден Боевого Красного Знамени отвалили...

    Ленинградцы выстрадали блокаду, оплатили ее дорогой ценой - ежесекундно погибал один человек. Когда на Пискаревском кладбище было заключительное шествие победителей походов по местам боевой и трудовой славы советского народа и все действие происходило под щелчки метронома - мороз по коже. Как это можно допустить, вообще, среди людей и в конкретной стране, в частности? Тик-так - и гаснет свеча жизни. Кому она принадлежала - неизвестно. Не все ли равно старику или младенцу, портному или ученому, солдату или девочке. Когда мы веселые и отмобилизованные вливались в улицы города питерцы вышли на улицы. Я по лицам пытался понять их чувства и настроения. По прошествии 20 лет после Победы в зеркале толпы они, казалось, пытались высмотреть лица, напоминавшие тех, не доживших до Победы. Они были строги, добро-желательны и, как бы, согревали теплом доброго, заботливого города.

    Возглавлял праздничный Оргкомитет маршал Конев, который высоко ценил свой вклад в победу советского народа. Ветеранский корпус героев Великой Отечественной войны, журналисты и кинооператоры, комсо-мольские функционеры и партийная организация города сделали блестящий праздник, обращенный к памяти жертв войны. На четырех теплоходах гостей отправили по Неве на Ладогу. Мосты разводились днем и на это зрелище всякий спешил взглянуть. Мы были в Кронштате, а вечером было великое ликование на всех четырех кораблях. На флагманском судне "Россия" развлекался оргкомитет. Бравые мальчики стояли при входе в ресторан, дабы кто-то из простых смертных не проник в общество бессмертных, где веселье шло по класси-ческому сценарию: хорошая компания, хорошая кухня и выпивка.
    Делегация Московской области из 27 человек имела высокий статус. Космонавт Быковский встретил комсомольца из Подлипок, с которым вместе работали, и - "мальчик со мной" - провел гостя в святая святых. Там было шумно, весело и пьяно. Сергей Павлов, секретарь ЦК ВЛКСМ, был хозяином положения. По его знаку сменялись напитки и угощения, возникала музыка или исполнялись песни и пляски. И когда он от избытка чувств вмазал хрустальную рюмку в зеркало - все поддержали это начинание. О этот стиль шика за чужой счет и вседозволенности! Как он живуч! Знающие люди могут припомнить нечто похожее и в блокаду.

    Наблюдая пуск фонтанов в Петергофе, потрясающий салют из 24 залпов над прямоугольным водным зеркалом Мариинки, мы заряжались чувством общения с историей Питера, России и гордости за нашу Родину. Пусть это была показуха, приправленная идеологией, но это потрясающе здорово! Это был праздник души и его не омрачали истории, натуралистично рассказанные трактористом Федором. Жаль, конечно, что на этом торжестве жизни на первых ролях выступали кадровые политработники, а такие герои, как Маринеску, были за кадром. Умный и отважный, он проходил там, где взрывались другие, он берег свою "Щуку" и экипаж, не позволял, чтобы штабные тащили еду со стола подводников, чего ему не прощали. И все же закон превыше всего, выше его - любовь, выше ее - милосердие, выше него - прощение. Рассказывали, что в Финляндии он очаровал хозяйку отеля. Стремительность и натиск и она от него без ума. Вакханалия страстей. Докладывают - пришел на свидание ее жених. Она сказала, что его не примет. Через некоторое время докладывают - порученец к Маринеску. Она говорит ему:
    - Ради тебя я прогнала своего жениха. Так прогони ради меня этого человека.
    - Только ради тебя.

    Был великий скандал и многие жаждали крови, но война еще нуждалась в героях. После чистки "где надо" он пошел на задание и топил немецкие транспорты. Зато после войны он был списан на берег, запил, был в тюрьме и на закате жизни узнал благородную любовь женщины, восхищенной его героизмом. После смерти он стал Героем Советского Союза. В Лиепае ему поставили памятник на средства моряков, но массивную доску с надписями вскоре сорвали мародеры, промышлявшие металлоломом. Что-то теперь с памятником личному врагу Адольфа Гитлера?

    Кого и чего только не возили фронтовые шоферы! Сколько раз приходилось действовать в одиночку, на свой страх и риск. Сколько историй веселых и грустных, с печальным и летальным исходом, было рассказано Федором. Эта профессия требует от человека общительности, быстрой реакции на происходящее и цепкой памяти ибо, раз проехав, шофер помнит дорогу.

    Как-то мама занедужила. Температура 39 градусов, головокружение и головная боль. Лекарства той поры - аспирин и кальцекс. Обычно мама допоздна готовила еду на предстоящий день - надо принести 4 ведра воды из колодца, начистить картошки на 7 человек, приготовить пойло и корм для скотины, принести дров. Ох и трудно жилось в ту пору на селе, только на праздники можно было позволить себе расслабление и к этому готовились обстоятельно. По вечерам, когда трактористы засыпали на печи, она чистила ведро картошки, я ей помогал. Вот чистит она картофелину чистит, потом движения замедляются, одолевает дрема... Нож падает. Она вздрагивает: "Господи помилуй!" Тогда она говорила: "А ты расскажи мне, что ты сегодня читал". Вот за разговором дело и спорилось.

    Когда мама заболела Федор вызвался готовить еду. На чистку картошки навались всей бригадой, носили воду, готовили дрова и дело шло. Трактористы с особым, ревностным, чувством сравнивали творения виртуозов кухни. Разговоры крутились вокруг этой темы. Поводов для шуток было предостаточно. И все же случился казус. Когда вечером Федор наливал источающие запах разваренного мяса щи, черпак зацепил со дна что-то боль-шое. Федор уже начал рекламировать большой кусок говядины, но оказалось, что это отымалка - тряпка, которой хозяйка ухватывает чугунки, сковороды и всякую кухонную утварь. Надо было видеть его мимику в этот момент. Рекламный характер сообщения мгновенно сник, он воровато зыркнул через плечо. За столом было спокойно. Он откинул злополучную тряпку и угостил своих товарищей чем Бог послал. Потом на печи весь вечер только и судачили об этом эпизоде: два человека видели манипуляции бригадира, но и бровью не повели - мало ли как поведет себя брезгливый человек!

    Самому молодому в бригаде, Виктору, было года 23. Он был среднего роста, крепкого атлетического телосложения, немногословен и всегда ел как-то азартно, с хрустом перекусывая разваренные кости. Образо-вание у него было весьма среднее. Его воспоминания о школе сводились к проделкам не всегда безобидным. Директор школы пообещал как-то найти на них управу, а они решили его проучить. Происходило это так.
    Летом в полночь взрослые спят после тяжелой работы, а молодежь гуляет. Сначала собираются на призыв гармониста на танцы и пляски с частушками. Тут уж фантазия била ключом, а эротические изыски для толпы облекались в форму частушек или шлягеров. Когда луна ныряла в облака, или после полуночи, парочки исчезали, не прощаясь, а шкодливые ребятишки искали себе развлечений. Вот они решили подшутить над директором. На окне воткнули булавку, через ее ушко пропустили нитку и привязали к ней палочку. Если за нитку резко дернуть, то палочка стукнет в стекло, а это - сигнал ночной тревоги. Вот ребятки дернули три раза - три удара. Хозяин смотрит в окно - никого нет. Поудивлялся и лег спать. Минут через 20 они опять - тук-тук. Директор уже метнулся к окну - никого. Можно представить себе беспокойство человека, которому нарушили сон. На следующий день мучители опять готовили операцию. После первого стука тень директора метнулась к окну, и по нитке устремилась к засаде. Этот вариант проказниками не предусматривался и они кинулись бежать врассыпную. Еле унесли ноги.

    Виктор: В другой раз отправились в соседнее село "к девкам", то есть познакомиться с тамошними невестами. На отшибе, в крайней избе, теплился свет. Любознательный доложил: "В доме бабка отчи-тывает покойника". На обратном пути решили посмотреть, что в этом доме происходит. В большой избе на табуретах стоял гроб, а рядом крышка. Бабуля сидела у изголовья и читала, что положено по ритуалу. Час был поздний, она притомилась и временами впадала в дремоту. Вскинет глаза, зевнет, рот перекрестит и опять читает. Решили подшутить. Когда старушка сомлела, быстро вошли в открытую дверь. Гроб сняли с табуретов и поставили у двери. Потом резко постучали в окно. Старушка встре-пенулась и смотрит в окно. Видно жуть на нее напала. Потом смотрит перед собой - гроба нет!

    - Господи, спаси и помилуй!
    Она вскакивает - и к двери. Задевает за гроб и падает. Тут мы как рванули. Бог мой! На самих-то жуть напала, убзделись!

    После призыва в армию Виктора направили под Сталинград. Запомнилось, что их на танках десантировали под Калач - замыкались клещи окружения армии Паулюса. Чтобы не засекли немцы - двигались в сумерках и ночами. Однажды при сильном холоде разразился степной буран. Вроде бы и в полушубках, в ушанках и ва-ленках были, так нет же броня морозила нещадно, а при каждой встряске штормовые порыва ветра грозили сбросить в снег.

    Уж как выбирали путь танкисты, как ориентировались, ума не приложу.
    В предрассветной мгле в разрывах пурги вдруг проявились контуры танковой колонны. Наши пристро-ились и по набитой колее поперли припеваючи. Какое-то время так и шпарили, а потом р-раз и приказ к бою. Кто-то присмотрелся и опознал немецкие танки. Тут уж командиры маху не дали - подбили головной танк, расстреляли замыкающий колонну, а потом подожгли остальные. Тут впервые я увидел живых, пленных немцев. Командиры не знали что с ними делать - мы ж десант. Этих бедолаг отвели в лощинку. Поняли они, что капут. Некоторые просят пощадить, другие кричат: "Comrad, Iсh been arbaiter! Cоmrad..! Not shissen..." Что они рабочие и чуть ли не коммунисты вспомнили, когда влипли, а так бы под гармошки и топали на восток.

    В Сталинграде была такая мясорубка, но наша взяла! Было же, было, поперла немчура из подвалов - голодные, обмороженные, полоумные. Наши-то летом 1943 заставили их пройти при всех регалиях маршем позора по Москве.

    Мне позору тоже досталось. Окружили. Навалились и плен. Лагерь санитарный, прифронтовой, потом Пруссия. Работали в шахтах. Под землей они находили пещеры, потом загоняли нас готовить проходы для техники. Жратва - баланда, эрзац-хлеб, и какое-то питье - ни чай тебе, ни кофе. Доходяги слабели. Тех, кто падал оттаскивали и приканчивали. Кто отставал - гнали прикладом. Кто-то выполнял приказ, а ведь сколько сволочей просто издевались над нашим братом ради удовольствия. Были любители тра-вить нас овчарками, а любители-боксеры били по мордасам.

    Они в этих шахтах прокладывали железные дороги и строили целые заводы - страсть чего наворочали. Был слушок - ради секретности всех нас прикнокают, только вот когда? И тут подвернулся случай. Видно наши пронюхали о строительстве и устроили страшнейшую бомбежку. Все горит, рвутся баки, боеприпасы, рушатся строения. Охрана не ожидала такого поворота дел, усралась, попряталась. А нам-то терять нечего - одели наших в немецкую форму, на грузовик и на восток. По пути сбили несколько постов, а потом бросили машину и пошли через болота. Знали, что от смерти уходим, а теперь и оружие есть. Тут уж мы никого не щадили - кровь за кровь. Повезло нам с напарником - дошли до линии фронта, а чтобы не с пустыми руками явиться - "окучили" фрица.

    Как-то Федор рассказывал, как в их расположении приземлился немецкий самолет.
   ...Сделал круг и бац на полянку - сел. Все кто видел это дело кинулись брать летчика в плен, а неко-торые и на орденок рассчитывали. Подбегает ватага к самолету - наставляют винтовки, автоматы. Летчик открывает кабину, вылезает на крыло, поднимает руки, как бы приветствует, и в это время какой-то засранец всадил в него очередь. Он так и рухнул мешком. Приехали особисты, забрали летчика, наград у него была полна грудь, а заодно и того засранца. Говорят, что это была птица высокого полета, наш разведчик.
    Вот так случалось с большими людьми, а нам надо было попасть к своим живыми и не с пустыми руками. Попали из огня да в полымя. Уж такое чистилище прошли, уж так убеждали нас, что мы немецкие шпионы, что назначение в штрафную роту посчитал везухой. Тут тебе и жратва и сон, а уж если приказ - то в бога, духа, отца и мать... Вперед! И только бы достать, только бы сойтись в рукопашную. Тут уж они нам не ровня - бздят! Вот случай был - врываемся в траншею, впереди лейтенант с пистолетом. Навстречу выскакивает немец с винтовкой и прет на командира. Тот вскинул пистоль - а патроны кончились. Он хвать с земли какую-то железяку и замахнулся на немца, готового пырнуть его штыком. Немец очумел от этой выходки, попятился, а тут я его и приколол.

    Немцы нас боялись, а свои не жалели. Сколько штрафников пролили кровь, а так и не получили прощения, так и не узнали свободы. Нас же посылали туда, где ни арлиллерия, ни танки не могли выкурить фашиста. А что было в Кенигсберге? Весь город разбомбили вдребодан, но из-под развалин все стреляло - это же был город-крепость. Ну они, подлюги, свое получили. Прорвешься вперед - очередь в окно, оттуда крики, бросаешь противотанковую гранату - вопли и стоны. Это было наслаждение - вопль подыхающих мучителей, вчерашних садистов-убийц. Наше дело правое! Наступил на нашей улице праздник! Кровь - за кровь!

    Молчаливый, себе на уме, Витька, погружаясь в омут переживаний военной поры, преображался. Под-спудные обиды на своих и чужих, унижения и оскорбления, сознание собственной правоты и святости испол-няемого долга делали его страшным карателем, несущим возмездие на головы пришедших к нам с мечом. Как Фортуна лишена возможности видеть лица осуждаемых, так и Виктор в своей правоте не хотел видеть детей, женщин, раненых и несчастных. Перед его правдой все были равны - враги. Плачь побежденный!
    Он открыл душу и глаза на суть войны - побеждает сильнейший и поступает с поверженным врагом по собственным понятиям о совести и справедливости. И это переходит с одной войны к другой, от корейской - к вьетнамской, от афганской - к чеченской, эфиопской и ангольской. Мир разделяется на наших и не наших, у каждой стороны есть свои убеждения в справедливости, совести, чести и мести. Нужны годы, чтобы дети воюющих поднялись выше схватки, отказались смотреть друг на друга через прицел, согласились с уважением относиться к захоронениям бывших врагов. И если бы политикам и взрослым было дано последовать мудрости кота Леопольда из сказки: "Зачем ссориться, если все равно придется мириться! Ребята! Давайте жить дружно!" - многое решалось бы за столом переговоров.

    Павел запомнился мне человеком тихим, скромным настолько, что когда проявляли интерес к его персоне он тушевался и конфузился. Роста он был невеликого, под 160 см, зато кряжистый, плечистый. Лысина, огромная, как Тихий океан на глобусе, опускалась к развесистым ушам и соседствовала с кудрявой шевелюрой. Лицо его было столь типично для славянина, что он воспринимался как один из многих подобных в толпе. А вот глаза у него были замечательные: под редкими рыжеватыми бровями они синели двумя озерцами печали. Казалось, что они, однажды, переполнились слезами скорби и страдания да так и не излились.
    Помните, как бандит Радуев в Буденновске кричал плачущей заложнице: "Не плачь, а то убью!". Вот после таких издевательств на лицах людей и в глазах страдальцев застывало НЕКОЕ НЕРАЗРУШАЕМОЕ, ЗНАКОВОЕ ВЫРАЖЕНИЕ.
    Голос у Павла был плавный, с хрипотцой, и просвистом из-за отсутствия многих зубов. Нрава он кроткого, про таких говорят: "Мухи не обидит - праведник!", в обращении деликатно-вежливый, как приучали в семьях староверов. Он был неробкого десятка и это зиждалось на неколебимой вере, убеждениях, не подлежащих логике и анализу. Есть русские, которые любят и верят искренне, беззаветно потому, что иначе, вполсилы, вполчувства - не могут. Это не от промыва мозгов, от приказа или влияния комиссаров. Это здорово описал Лесков в повести "Левша". Так вот по теперешнему моему разумению этот мужик был по духовной сути выразителем русского национального характера. Староверы пуще глаза берегли религиозные книги, служив-шие целым поколениям в роду источниками грамоты для детей, Священным Писанием, читаемым по завещанным предками правилам в будни и праздники. Благодаря этому живущие в глухомани староверы говорили по книжному, кондовым, русским, языком.

    В рассказах Павла о довоенной жизни было много познавательного, мудрого, воспринятого из опыта прародителей. Были этюды о жизни пчел, окультуренных (на пасеках) и диких, обитающих в дуплах. Древние славяне занимались бортничеством и деревья, в дуплах которых жили пчелы, ценились, как богатство, зверем, птицей, рыбой и мехом.
    Запомнилось из услышанного, как защищали диких пчел от сластен-медведей. Любопытно, что нечто подобное происходило с Виннипухом в детской сказке. Медведь по запаху и полету пчел горазд "вычислить" место нахождения меда. После обнаружения кладезя с медом ничто не остановит его от воровства и разбоя. Зная повадки медведя, бортники успешно применяли надежную защиту. Она срабатывала, когда косолапый подбирался к дуплу. Само-собой, пчелы жалили мародера - он это переносил терпеливо, но когда ему мешали продвигаться ветки или сучья - он их обламывал или откидывал в сторону. Защитой от медведя служило увесистое бревно, которое подвешивали на веревке так, чтобы оно мешало ему продвигаться к дуплу по кратчайшему расстоянию. Мишка отталкивал бревно прочь, а оно ударяло его. Чем сильнее медведь злился и отталкивал бревно, тем больнее оно его било. Заканчивалось это тем, что после ошеломляющего удара по голове или по лапам разбойник слетал на землю. Бывалые люди баяли, что медведь после этого охал, как человек, и недужил, даже страдал "медвежьей болезнью".

    Когда кулаков выселяли в тайгу они и без оружия охотились даже на медведей. Храбрецы перенимали старые приемы охотников-медвежатников. Одни ходили на зверя с ножом и с лубком. Лубок - кора, снятая с молодой липы. Ее наматывали на левую руку и, с ножом в правой руке, выходили навстречу зверю. Медведь атакует человека, когда его поднимают из берлоги, стоя на задних лапах. При сближении наступал момент, когда охотник делал выпад в сторону медведя и в ревущую пасть втыкал, аж в глотку, руку, обернутую лубком, а ножом бил в сердце. Лубок защищал руку от зубов, а от кулака в глотке зверь задыхался. Удар ножом в сердце итожил схватку.

    Хаживали на медведя и с шапкой. Удалец-охотник выходил на зверя, поднимал его на задние лапы и сближался. В какой-то миг охотник срывал шапку с головы и бросал в морду медведю. Готовый к обороне и атаке, он, инстинктивно, хватал шапку передними лапами. Охотник, ухватив нож двумя руками, в падении вонзал нож в медведя и распластывал ему брюхо так, что вываливались внутренности.

    Вот теперь и думаешь как Черномырдин охотился или нынешние нувориши. Если ружье - обязательно двухстволка, а лучше автомат, да еще егерь с рогатиной, да телохранители с арсеналом и выпивкой. Это не охота - потеха убийц, осуждаемая уже во многих странах. Убить медведя в единоборстве на Руси всегда считалось почетным - в этом проявлялись ловкость, смелость, сила и удаль.
    Медвежатниками даже в роду не все становились, а хлеборобам это было непривычно. Они одолевали медведей и хитростью - ловили медведей петлями, как сурков, например. На медвежьей тропе ставили петлю и закрепляли трос или проволоку за толстое дерево. Хозяин тайги входил петлю одной или двумя лапами и, задев петлю, рвался вперед и затягивал ее еще сильнее, пока не задыхался. Случалось, что он выворачивал деревья, к которым крепилась петля или петля рвалась. Тогда придумали шарнирный крепеж петли к дереву, так что трос не перекручивался и не рвался, а вот дерево подрубали так, чтобы медведь мог его сломать и, как якорь, тащить сквозь чащобу до смертного часа.

    Делали и так - наклоняли березу и на вершине помещали мясо или иную приманку. Наклоняли над первой березой вторую. К ней крепили петлю так, чтобы медведь при подходе к приманке заступил в петлю и дернулся. Вторая береза распрямлялась и затягивала смертельную петлю.
    Рассказывал Павел и о том, как лоси переплывают реку, как проваливаются в болоте и как их оттуда вытаскивают люди. Главное в этих рассказах - понимание поведения диких животных и человеческое отно-шение к ним: без нужды - не убивать, в беде - помогать, когда надо и тому время - охотиться, убивать столько, сколько требуется - не более.

    Был случай, когда Павел испытал животный страх.
    Заспорили подростки кто из них самый смелый. Чтобы это доказать он вызвался в летнюю ночь пойти на кладбище и принести горсть земли со свежей могилы. Назвался груздем - полезай в кузов. Вот ватага парней отправилась к старой кузнице в самую полночь, когда нечистая сила охальничает. Дальше ему предстояло идти одному - его возвращения будут ждать. Смелости ему было не занимать, а все же жутковато.

    Вот и сельское кладбище. Перелезает канаву, идет к свежей могиле. Над ней время от времени-то ли светляки, то ли еще что вспыхивает. Что бы это такое? Ведь чего только не говорили. Вот уж и могила и над ней как бы языки пламени. Шаг вперед - огонь отдалился на шаг. Еще шаг вперед - огонь отошел на шаг. Жуть! Шаг назад - огонь на шаг приблизился. И тут все тормоза, подавляющие страх, сорвались и он в беспамятстве, напрямую, через могилы, падая и налетая на надгробья, рванулся к канаве. Не помня себя бежал к кузнице. Видом своим он перепугал своих товарищей и они вместе помчались к ближайшим домам. С той поры в волосах появилась седина, да и волосы пучками выпадали. Позже нашел он умного человека, который все разобъяснил. Оказывается, при разложении трупа образуются соединения белого фосфора в газообразной форме. Восходящие воздушные потоки выносят их из могилы и они, окисляясь, образуют холодное свечение. Ночь была теплая, безветренная. Когда он делал шаг вперед или назад, то происходило возмущение воздуха и он перемещался. Вместе с ним перемещалось это холодное пламя...

    Когда в армии перед строем приказали выйти плотникам и строителям - он сделал шаг вперед и стал сапером, да недолго пришлось повоевать. Под Харьковом, будь оно неладно, попали в окружение, а потом - плен. Ох и натерпелся он и хватил лиха! С Украины попал в Польшу, потом в Германию и везде проволока, собаки, тачка и кайло, автоматчики, баланда, клетушки в бараках, плацы и копы. Голод, изнурительный труд, медленная смерть одних и смерть на колючей проволоке отчаявшихся. То ли Божественное провидение споспешествовало ему, то ли могучее здоровье и молодость - он держался и помогал другим. Он четыре раза бежал из плена и четыре раза его ловили. Каждый раз побои, чернота бесчувствия и бессознанки. И проис-ходили чудеса.
    После второго побега его так обработали, что все тело распухло и его отволокли в мертвецкую. Врач, добрая душа, списал его в расход, наградив другой фамилией. По теплу, мочи нет, как ему стало тошно, как потянуло на свободу. Решил бежать в одиночку - так легче скрыться, да и грешно людей на рискованное дело подбивать. Все примечал, запоминал - ждал удобный момент. Когда конвоир отлучился покурить, Павел заполз под бревна и затаился. Построили пленных - его нет. Тревога! Срочно всех погнали в лагерь и объявили поиск. Он три дня никуда не уходил, да голод не тетка. Пошел к железной дороге. По пути таился от каждой встречи. Ел-то, что попадало под руку. Вот и станция, тут-то его попутали. Допросили - он уже объяснялся по немецки, позвонили в лагерь. Приехал тот самый конвойный, от которого он сбежал. Принял он Павла под расписку и повел.

    Павел: В лесочке руки связал, требует встать на колени. Только я встал - прикладом по голове хвать. Пал я на землю - в глазах черно, а он прикладом, прикладом хлесь, хлесь по плечам и по спине. Отвел он душеньку, да, видно, дошло, что отвечать придется - война-то уже иначе шла. Стал он, поганец, меня в сознание приводить. Подтащил к ручью, стал на голову лить воду, да только я - неможаху. Так он, гаденыш, потащил меня всяко - волоком, подхватом, а я и ноги-то не могу переставлять. В лагере бросили меня на плацу, вишь ли на устрашение, а на ночь дали место в бараке. Мне бы и умереть надо - так нет же, очухался, а добрые люди перевязали, поделились едой и подлечили. Разве не диво, что без лекарств и хотя бы какой-то еды, опухоль спала, дыхание восстановилось, перестал харкать кровью. Дай Бог не знать Вам солоноватого привкуса крови, которая наполняет рот. Кажется, что задремлешь да и захлебнешься насмерть. А дело-то для немца кукишом складывалось - американцы бомбят, а наши напирают с востока. Мы как бы между двумя огнями случились, да разве уж этим нас можно было напугать?
    Однажды немцы засуетились - загрузили грузовики, жгли бумаги, видно следы заметали. Приказали всем быть в бараках - за ослушание расстрел. Канонада накатывалась и теплилась надежда: "Освободят!", черный страх свое - "Загубят..." И тысячи людей в лагере находились между жизнью и смертью, надеждой и отчаянием, порождающим тупое равнодушие. Все это разрешилось ревом моторов - появились амери-канцы. Слов не понять. Форма чудная, не нашенская, но жестами поясняют - свобода, немцам капут! Остались мы в лагере, но теперь появились врачи, мы получили еду и поверили, что жизнь продолжается. Появились агитаторы поехать жить в Канаду или Австралию - только чего я там не видел. Предуп-реждали, ну прямо как в воду смотрели, о СМЕРШе и лагерях в Сибири. Ошиблись не шибко - пришлось покормить комаров и гнус в тундре. Вот тебе и Родина-мать! Да я и до сих пор неблагонадежный. Особист уж как изгалялся надо мной: "Раскалывайся, паразит! Мог бы придумать что-то похлеще. Мы за побег к стенке ставим, а ты, герой, четыре побега и жив, божий одуванчик! Вот бумага, карандаш, - пиши все, как было!"
    Уж как ни старались, а Бог миловал, не оговорил себя, выпустили...

    А вот Ленька Осоргин - совсем другого полета птица - балагур, весельчак и жизнелюб, что тебе Теркин. Все, о чем он рассказывал, наполнялось светом, добродущием и добрым лукавством неунывающего человека. Такой тип русского человека был описан в воспоминаниях графа Оболенского. Когда его упекли большевики в Бутырку, его здоровье было изрядно подорвано, но представилась возможность подлечиться у тюремного врача. При очередной встрече врач сказал: "Вот, батенька, таблетки. Принимайте по две штуки утром, в обед и вечером в течение трех дней. Я более для Вас ничего сделать не могу - завтра меня расстреляют". Вот так, без истерики, воплей, в заботе о таких же несчастных, человек готов встретить смерть, спокойно и достойно.

    До войны в жизни Леньки ничего примечательного не было. Среди сверстников он почитался за отчаянную удаль. Это уж фамильная черта характера. Помнится дед его пришел хоть из плена, но с Георгиевским крес-том. Хватил он лиха, хоть и был хват.
    Как-то сошлись по пьяному делу в драке деревня на деревню. Соседи прихватили его одного и готовы были отделать кольями, да не получилось. Фронтовик вырвал из рук нападающего парня кол, огрел его с плеча на плечо. Решительно кинулся на толпу, раздавая удары налево и направо. Нападавшие были скучены, да и поражены его отчайностью. Герой прорвался через толпу, кинулся к речке и поплыл. Желающих преследовать его не было, все конфузливо обсуждали происшедшее. Кто-то сказал, что такой один разгонял дюжину австрияк на фронте. Так что Ленька воспитывался на примерах своего героического деда.

    В деревне ребятишек приучали к труду с измальства: малыши присматривали за цыплятами, гусятами и прочей живностью. Старшие помогали в огороде, пасли скот, заготавливали сено, гоняли лошадей в ночное, возили снопы и мешки на телеге.
    Ленька учился в школе легко и получал удовольствие от общения с друзьями больше, чем от уроков учителей. Это оборочивалось шалостями и хулиганством. Конечно же чтил истину: "Не за то вора бьют, что ворует, а за то, что попадается!". Пришло время, когда днем работал на лошади, а вечером на звук гармошки приходил на мост, где присходило весельице: пляски, частушки, шутки-прибаутки и кадриль с молодецкой выходкой и притопыванием. Для девчат он стал много интереснее, когда, после окончания курсов, на колесном тракторе ХТЗ промчался по улице. От девок отбою не было, да только он присох к Анке, а другие - только для разных штучек-дрючек. Все нарушилось 22 июня 1941: "... Киев бомбили, нам объявили, что началася война".
    Пришла повестка в армию. Святое дело! Парни с гармошкой прошлись с песнями по деревне, по традиции в каждом доме что-то давали рекрутам: яйцы, шмат сала, меда, яблок. Потом парни крупно загуляли дня на два. Конечно, девчата к ним так и льнут. Анка крепится, а глаза-то на мокром месте. Когда изошли песнями и пьяным загулом забрались они к ней в опочивальню, в погреб, где летом спят. Уж как ее Ленька не целовал-фаловал, а Анька так его и не уважила. Очень Ленька рассердился и порастратился в чувствах, да ушел домой с настоявшимся ...

    Анька тоже настрадалась, в душе ее тревога - а ну-ка убьют ее миленка? И следующим вечером все у них разрешилось счастливо и по согласию, стыдливо и страстно, неумело, но с чувством. И еще целые сутки мир для них не существовал - так они впали в любовь.
    Анька проводила Леньку, как родного: она целовала и плакала, и висла у него на шее, ему даже было неловко перед матерью - такие телячьи нежности. Все смешалось - разлука, боль дурных предчувствий и тревоги, надежда на любовь и встречу. Война - судьба для каждого и всего народа, такого разного.

    Война начиналась со стука колес, теплушек, скороспешной подготовки и бомбежек, по мере приближения к фронту. В августе немцы уверовали в блицкриг и готовились к тому, чтобы занять Москву и установить монумент Победы. С присущей им основательностью и пунктуальностью уже полировали красные гранитные блоки. Эти трофеи после войны использовали для облицовки цоколей нескольких зданий, построенных на улице Горь-кого, ныне Тверской. Преимущество немцев в воздухе, парашютисты, диверсанты, пятая колонна, танковые рейды - так немцы наседали и жали, что спасу не было. Только закрепишься в обороне, бой, потери. Немцы вроде и отступили - приказ оставить рубеж, нас обошли. Первый бой, боевое крещение, Леньке не забыть. Было это где-то под Тулой. Оборудовали позиции в лесу. Он вырыл окоп возле сосны, благо можно было использовать мощные корни дерева. Землячек, месяц не выходивший из боев, наставлял как получше закрепиться, как стрелять и действовать, если дело дойдет до рукопашной или ежели попрут танки.

    Ленька: Атака началась после бомбежки, немцы шли цепью, в полный рост, ведя стрельбу из авто-матов. Лейтенант приказал подпустить метров на 70 и бить в упор. На Ленькин окоп шел фриц без каски, рыжий, с засучеными рукавами. Он неспешно бежал и Ленька взял его на прицел, выжидая эти 70 метров. Нажал на спусковой крючок - приклад ударил в плечо. Немец, как бы удивившись, повернулся в его сторону... Казалось, что секунда и он в ответ влепит в его башку очередь. Ленька жал на спусковой крючок, автомат отзывался одиночными выстрелами. Немец упал. Тенями возникали другие...

    Ленька целился и стрелял пока бой не кончился. Все еще не веря, что наступила тишина, он побежал к убитому немцу. Это был крепкий малый, со значками - наградами, документами и фотографиями в кармане. Пуля разнесла череп и вид только что убитого человека был так жуток, что Ленька тут же стал блевать, а на глазах неудержимо выступили слезы. Что-то произошло в душе - он только что видел человека, врага; стрелял в него и убил потому, что фашист бежал, чтобы найти и убить его, Леньку, других, всех, кто встретится на его пути. Потом этот немец приходил к нему во снах, как совесть, молча и скорбно.

    День ото дня наши войска откатывались под самые стены Москвы. Немцы хвастались, что скоро будут обстреливать Москву из дальнобойных орудий. Из Москвы эвакуировали Правительство, многие заводы, музеи и учебные заведения, но Сталин был в Kремле. Над городом висели аэростаты воздушного заграждения. Немцы прорывались к столице и бомбили, даже повредили здание Большого театра. Метро и важные город-ские объекты были заминированы, что держалось в глубочайшей тайне от москвичей. К этой работе прив-лекали самых надежных партийцев.

    После знойного лета наступила холодная осень. Ротный сообщил, предстоит выполнение спецзадания. Погрузились в машины и с ветерком помчали по асфальту Подмосковья. Морозец пришпандоривал и бойцы сбивались потеснее в кучу, без удержу курили и травили байки. Приехали в Москву, в Сокольники. Здесь их разместили в каком-то павильоне, сводили в баню, постригли, а главное, дали зимнее обмундирование: полу-шубки, шапки-ушанки, рукавицы, валенки. Наутро началась строевая подготовка. Потом сообщили - будет парад на Красной площади.

    Накануне на станции метро Маяковская прошло торжественное собрание трудящихся Москвы. С докладом выступил И.В. Сталин, приехавший на поезде со стоны Белорусского вокзала, потом был концерт известных артистов. Присутствующие перенеслись в невероятное - утраченное мирное время, услышали песни, романсы, арии, частушки. Немцы были в 23 километрах от Москвы, а здесь исполнялась залихвастски народная песня "Что мне жить да тужить", работал буфет в метропоезде. Знаменитый бас Михайлов, среди собратьев по искусству прозванный, "божья дудка", так как был из духовного сословия, был из Куйбышева доставлен само-летом и коньяком правил простуженное горло. Он пришел в ужас, когда ему передали, что И.В.Сталин просит исполнить романс "Гори, гори, моя звезда..."
    В вентиляционных коробах лежали снайперы...

    Это отступление я воспроизвожу по рассказу кинооператора Панова, который снимал это событие.

    Утро 7 ноября 1941 года выдалось пасмурным. Падал снег, налет немецких самолетов был маловероятен, но тем не менее, участники парада шли с заряженными автоматами, готовые отразить возможный парашют-ный десант. Отдохнувшие и откормленные бойцы прошлись перед трибуной мавзолея, напутствуемые Вер-ховным Главнокомандующим.
    Запись этой речи вождя получилась только с третьей попытки, но никто из операторов из-за этого не по-страдал - важная политическая акция прошла удачно и произвела глубокое впечатление на умы советских людей и политиков.
    Конечно же, Ленька живописал происходящее в лицах и красках, в жестах и мимике, в ядреных словесных образах - это же историческое событие, еноть!

    Ленька: Нас сразу погрузили, на передовую и в бой. В ноябре и декабре немцы подыхали от холода - не могли они предвидеть такой стужи; перли из последних сил, а одолеть не смогли, выдохлись. Тут и Жуков развернулся. В День Сталинской Конституции, 5 декабря, началось наше контрнаступление. За неделю до этого события немцы сбили боевое охранение перед мостом через канал имени Москвы и захватили Перемиловские высоты. Сибирские стрелки и тихоокенцы прямо с колес вступили в бой и сбросили немцев, а вот с Яхромой повозились. Надо было подниматься в гору. Так эти аспиды что сделали, все улицы залили водой, по ним, по натечному льду, невозможно было подняться, все подвалы - огневые точки. Хоть силы и свежие - а хватки боевой еще нет. Народу полегло - жуть. Теперь свидетелями тому братские могилы от Дмитрова до Клина.

    Не приведи Бог попасть в похоронную команду. Целый день собирают убитых. Сначала воспринимаешь как покойника, а ухондокаешься - обращаешься как с бревнами. Земля что бетон, только взрывчаткой и возьмешь, использовали воронки. Полагалась оприходовать медальоны смерти. В попыхах многое те-рялось, у иных их просто не было, а иногда на это сил нехватало - сколько их без вести пропавших оказалось!

    Подзалетели мы под Вязьмой, вот уж проклятущее место! Из окружения - в окружение и плен. Гоняли нас немцы вдоль фронта - чинили дороги, делали им сортиры и блиндажи. Как-то разразилась пурга. Дороги занесло. Их машины встали. Тут они взялись за нас - шагайте и расчищайте! Наше дело под-невольное - взялись за лопаты. Конвоир покрутился, покрутился и слинял погреться, а мы, как мыши, шасть по машинам. Там, мама родная, чего только нет. Жратвы - навалом и даже шнапс. Мы поставили ребят на стреме, как навалились - от пуза, да запили это дело. Известно - жадность губит фраера. Нет сил как хочется заначку жратвы сделать; вешаешь круг колбасы либо на шею, либо на грудь приспособишь, да и по карманам всякую мелочь, шоколад, сигареты. Почистили дорогу, ждем не дождемся их отъезда, тут-то и началось! Увидели погром и ну нас обыскивать. Потом мы с этими трофеями прошлись перед их воин-ством, перед их фотоаппаратами и прямым ходом в сарай. Потом нас оттуда по очереди на допрос и в наказанку. Совсем окоченевшего вводят меня в просторную избу - стол стулья, шкаф застекленный с посудой, офицер и солдаты. Я уже шпрехал к этому времени и понимал, что они от меня хотят, но отвечал только через переводчика. Выспросили они, чего хотели, а потом объявляют наказание - 25 ударов палкой! Хвать меня под руки и на скамью, а и начни дрыгаться и вырываться. Вмазали мне при этом, навалились, и начали счет. После первого удара я заорал, стал лягаться и лупанул по шкафу ногой. Офицер, уже считавший Кузнецовский фарфор своим добром заорал на всю ивановскую. Солдаты стали битые чашки собирать, а два других лупили меня палкой. Я все пытался извиваться и рукой закрываться, что помогло, но один удар пришелся по мослу и рука на глазах пухнуть стала. Еще до порки слышал по их радио, что все про Сталинград талдычут, что там котел и вроде бы траур у них. Отвели меня в сарай. Холодно, голодно, рука болит больнее отбитой жопы, а все же весть о Сталинграде греет. Тут я стучу в дверь. Немец охранник открывает - объясняю надо по нужде сходить. Ведет он меня, я говорю вот ты меня сейчас порол - ваша сила, даже руку мне сломал, а ведь все может быть наоборот и здесь может быть Сталинград. Он промолчал, а когда вернулись через какое-то время пришел наложить мне повязку и принес еду.

    Есть правда на свете! Наши поперли в наступление. Немцы занервничали и к нам, пленным, подобрели. Поняли, сукины дети, наше предсказание: "Гитлер - капут". Советский фронт для них был сущим наказанием - это тебе не Франция, где вино и красотки. Поэтому лихости 41 года да и фашистской заносчивости поубавилось.
    Война раскручивается по своим правилам: сила - успех - наступательный порыв - ПОБЕДА!

    Ленька: Так нам пофартило оказаться на направлении Главного удара. Танкисты, как циркачи, форси-ровали речку - прошли по сваям разобранного немцами моста. Их появление было столь внезапным, что фрицы драпнули на чем Бог послал. Дело было лихое, десант малочисленный, и потому нам дали оружие и на броню. Выскочили на аэродром. Протаранили стоящие на земле самолеты - все горит, рвутся бое-комплекты, а нашим того и надо. За этот рейд все получили награды, а нас оставили в этой части.

    После освобождения из плена парни из СМЕРШа усердствовали - это их хлеб. Я сподобился доверия и в штрафбат. Куда нас только не бросали - хоть бы царапина. Вот и гадай - в рубашке родился. Даже такой случай был. Был я в карауле. Прибегает землячек и говорит: "Леша! На станции, только что отбитой у немцев, наши обнаружили цистерны со спиртом, бежим!". Я же на посту - не могу.

    Представь себе, что все наше воинство в едином порыве рванулось к этим цистернам. Наиболее проворные черпали касками из горловины и разливали во все, что подставляли. Жадные до выпивки пили от пуза. Одни тут же падали, другие едва волокли ноги, а потом и началось... Спирт оказался ядовитый. Кишки сжигало и народ в муках корчился, слеп и отдавал Богу душу. В корчах угасал мой землячок.
    - Ты пропиши моим... Пал де геройски... Перед людьми совестно... Сгинуть на войне по пьянке...

    Радость победителя Ленька познал при форсировании Днепра.

    Вот уж где поквитался с фрицами. В 41 они прижали нас к Днепру и мы дунули на левый берег вплавь, на подручных средствах. Они, как в тире, стреляли по нам из всех видов оружия.

    Теперь на нашей улице праздник! Нас ввели в прорыв и сразу в наступление. Теперь и артиллерия и самолеты и танки! Понятно - сила силу ломит. Как Гитлер не грозил Голубой линией - наступили им кранты. Навалились мы на них так споро, что побежали они из первой линии траншей во вторую. Не зря говорят горцы: "Счастье - это видеть спину врага". Так вот они бегут во всю прыть - мы за ними, ну как за зайцами. Им стрелять несподручно, а нам в самый раз. Ну уж на овец - я молодец! Да только мы здорово оторвались от своих и выдохлись. Тут-то немцы опомнились и зачали нас утюжить их "Ванюши" - это девятиствольные минометы, самолеты начали долбать - свету божьего не видно. Закопались мы, заняли круговую оборону, а они атакуют волна за волной. Хоть и грамотно воевали, а немец достает. Почти все раненые, а убитые так лежат - некогда ими заниматься. Что и говорить, дали фрицы нам прикурить! А тут нам подмога пришла - и ведь, как заговоренного, ни пуля, ни осколок, ничего меня не взяло. Видно шибко за меня молились.

    Когда перешли госграницу и пошли по Польше, веришь ли, настроение веселее стало. Не все было гладко. Поляки сводили счеты с немецким населением. Лютовали - куда нам! Нам приходилось даже охранять немцев от них, так они при случае и по нам, заодно, лупили. Вот уж и к Висле подошли и Варшава видна, а мы стоп: -"Перейти к обороне". Чудно! Нашему брату не понять такой военной хитрости. Потом слушок прошел - поляки, вишь ли, якшались с англичанами и решили своими силами освободить Варшаву. Сечете? Мы форсируем Вислу, подходим к Варшаве, а нас на белом коне встречает их король или Глав-нокомандующий. Это и ежу ясно: на чужом херу собрались в рай въехать.

    На войне привыкаешь ко всему - к смерти, внезапной опасности, думать о предстоящем дне и хлебе насущ-ном. Наше дело - действуй по приказу и не высовывайся. После плена я все никак не мог наесться. Жизнь стала другой, настроение - другое, письма из дому и морда репой. Известно, что кобели с жиру бесятся. У нас на перекурах только разговоры о бабах, а они вот, смотрят на нас, как на освободителей.
    Разместили нас по домам на отдых. Житуха у них не мед, надо сказать. Мы сразу столковались - наш харч с их продуктами объединили и нам и им хорошо. Вечером надо готовить еду на завтрак - картошку чистить. Мои корешки сачканули, а я с паненкой Ядвигой стал чистить картошку и турусы на колесы наматываю. Понятно, что языковые трудности, сидим-то вдвоем, на кухне. Выручает язык жестов. Прошелся по ейной грудочке, а ей вроде так и должно. Коневое дело, до плоти чувственной достиг, а сам-то изнемогаю. Елки-моталки! Она, верите ли, расстегивает мне ширинку: "Пожалте, мол, пан!" Я с голодухи аж задрожал, да и она-то, видно стосковалось по этому делу. Загорелся я, как петух, сколько мочи есть всаживаю, а она, курвища, с разными фантазиями. Чувствую - все, больше у меня на подвиг не встанет. Так что она мне говорит!?
    - "А другой Иван - будет?".
    Вишь ли, пощадила меня и душу отвела, на всю катушку, на служивых.

    Надо заметить, что за границей к этому делу относятся проще. Немецким солдатам полагалось по доволь-ствию получать презервативы, это чтобы не заразиться, а ихние фрау прямо на чулках имели такие карманчики и там такая нужная для страсти штучка, едрена вошь. Все это мы постигали, когда попали в Пруссию. Тут, конечно, пощады не знали. Любая баба - трофей. Они, немчура, намылились бежать навстречу американам, чтобы сдаться в плен, да попали к нам.
    Обычно длинные крытые повозки, запряженные парой битюгов, везли семейство и весь скарб, не чета нашему, русскому. Как только мы войдем в кураж и по девкам. Спрашиваем, где madhen und jung frau? Ну, конечно, скрывают. Лезем в их шарабаны, а они, любезные, там, в перинах. К этому времени мы насмот-релись ихних картиночек с разными позами и способами, но было сподручнее старым казацким методом. Вскоре, однако, вышел приказ - чтоб этого дела ни-ни. Да дело-то молодое, жизнь требует, а некоторые еще и мстили за зверства фашистов. Это особая статья. По приказу нельзя - а если очень хочется - можно. Как-то идет по шоссе колонна, а дороги у них скажу вам - блеск, и движение у перекрестка засто-порилось. Оказывается, в аккурат у перекрестка, служивый фалуется с бабой. Наш командир послал адъютанта: дай этому мудаку по жопе прикладом и чтоб его духа больше не было. По всякому склады-валось. Вроде бы бабынька и не хочет, когда предлагаешь fuken, а только начнешь - она же еще и подыгрывает, да еще как поддает!

    Борис имел биографию, непохожую на его товарищей. После десятилетки его направили в военное училище, а в дело попал летом 1942 года.

    Борис: Немцы вышли в излучину Дона и по степям танки фон Клейста покатили на восток. Главная цель фюрера - выйти к Баку, а потом Иран и Индия. Только уж очень соблазнительно было по пути и Сталин-град захватить. Да только жадность погубила фюрера - попали немцы, как кур в ощип.
    Надо сказать, что немецкий Генштаб изучал Россию давно и скурпулезно. Тут тебе и научные экспедиции и альпинистские. Каждая сдавала подробный отчет с описанием пройденных маршрутов, троп, перевалов, всего, что нужно для войны в этих местах. Именно поэтому их топографические карты были точнее наших. Их горно-стрелковые части и егеря с легкими танками и пушками пробивались на перевалы Главного Кавказского хребта - очень хотели и торопились до зимы выйти в Закавказье и к Черному морю.

    Кинули нас с равнины в горы. Немцы жмут - мы огрызаемся и лезем выше и выше. По мирному времени красотища в тех местах, слов нет. Дорога идет над самой пропастью, вниз глянешь - голова циркулем идет, вверх посмотришь - скала до самого неба. Если солнышко - жарит нещадно, дождик - с градом и снегом да штормовым ветром. В сентябре ночами заморозки. У немцев и ботинки горные и ледорубы, и палатки и спальники, а главное - веревки, карабины и блоки. Здорово у них все получалось, да только не всегда. Наши срочно стали собирать альпинистов по всем фронтам и на Кавказ, создали партизанские отряды, заградительные отряды из местных. Народ там разный и случаи предательства дорого нам стоили. Не зря Сталин затеял им в наказание великое переселение народов.

    Как действовали? Заваливали на дороги могучие деревья. Там встречались такие пихты - обхватов в 5. Ахнет такая лесина - поди ее убери. Рядом оборудовали огневые точки и разные сюрпризы, чтобы помешать их продвижению. Прорвались они, все-таки, на Эльбрус, высочайшую вершину Европы, и трубили победно на весь мир. А схватились мы с ними на подступах к перевалу Донгуз-Орун, через который откры-вается путь в Сухуми и к Черному морю. Закрепились грамотно, научились стрелять. В горах ведь пули по другому летят, пристрелялись по местным ориентирам, а главное позаботились о воде и дровах. Немцы полагали маршем пройти перевал, а тут мы. Поняли они свою промашку и прут без удержу. Сбили мы с них спесь. На танках тут не развернуться, ни обойти - надо брать в лоб. У нас приказ - стоять насмерть. Потоптались они. Око видит - да зуб неймет, а тут и зима обозначилась, лавины, перевали закрылись, да под Владикавказом и под Сталинградом им дали по рогам. И пошли они несолоно хлебавши, а мы вслед за ними до самого Сталинграда. До сих пор так и не верится, что жив, хоть ранений перепало изрядно.

    Когда подлечился, фронт уперся в Карпаты. А это что - полноводные реки Буг, Черемош, Тиса, Стрый, Прут, горы и полонины. Наша пехота встала - даже опытные солдаты боятся переправ и горных склонов. Опять альпинистов приставили инструкторами и, глянь, дело пошло веселее. Народ здесь жил бедный и забитый, но радушный - хозяйничали здесь то австрияки, то венгры и поляки; бендеровцы и национа-листы - все приказывали как жить! А тут мы пришли их освобождать. Как они боялись колхозов! Многие из-за этого подались к ОУНовцам и партизанили у нас в тылу. Худо-бедно поднажали мы и разная сволочь - румыны, венгры, итальянцы, косяком пошли в плен. Замаячила граница и путь в Европу. К этому времени я командовал ротой и толк в войне понимал. Она не сводилась только к обороне и наступлению. Были передышки - давали отдых, но жили одним днем - если жив-здоров - то возьми все, что можешь от жизни. А что можно было взять? Правильно! Наркомовские 100 грамм и кое-что сверх того, местное вино и самогон и любовь на скорую руку: "Наше дело не рожать, сунул-вынул и бежать!" В России-то порядки строгие, а тут Европа, елки-палки. Техника, огневые средства и дух победителей - все нацелено на Победу. Уж как Будапешт укрепили - раздолбали их с воздуха, земли, суши и из под земли. Пришлось даже употребить альпинистскую технику, чтобы по Дунайским торосам вырваться на набережные. Зато какие трофеи шли в руки - все, что душа пожелает. Здесь даже бордели действовали и многие через них приобщились к европейской культуре. Интерес к этим заведениям был выстрадан. Все эти ликбезы для начинающих, альбомчики кисок, мы прошли. Это тебе не наша труженица, а проститутка с, тем еще, опытом. Тут все по науке - как одеться и раздеться, как себя показать до, в деле и после. Ну для тех, кто уцелел, это было бесплатное приложение к войне.

    Случались и забавные истории. Проститутка выставила свои прелести и раскручивает нашего парня. Когда он совсем уж озверел, спрашивает:
    - Откуда будете?
    - ... да мы из Рязани...
    - Да я не об этом.
    - ... O-o-o!

    Однажды вызывают меня в штаб и знакомят с приказом. Мне присвоено звание майор и назначают комендантом железнодорожной станции, расположенной на стыке Венгрии и Румынии. Получил инструк-ции, наставления и консультации. Дали понять, что это спецзадание, дипломатическое и военное. Получалось так, что вверенными силами и средствами я должен обеспечить охрану госимущества, жизнь и имущество местного населения. Дело новое, но где наша не пропадала!
    Станция была махонькая, захудалая, поезда на ней останавливались по недоразумению или для военной хитрости. Был вокзальчик, багажный сарай, зал ожидания, буфет - все как положено. Я присмотрел особ-нячок в барской усадьбе. Мои подчиненные обставили его трофейным имуществом кое что реквизировали. У меня был кабинет, приемная, внутренние покои и зал для собраний, заседаний и застолий. Кухня и повар - все как у людей. Для управления населением объявил сход и предложил выбрать двух помощников, а переводчика и секретаря выбрал сам. Помощнички мои были мужиками расторопными и понятливыми. Я назначил им права и ответственность готовить представления и решения, которые утверждал собственноручно. Установил контакт с непосредственным начальником, славным малым, и все пошло само собой. Солдат спит - служба идет. Если раньше ни кожи ни рожи не было, то теперь хо-хо: хозяин-барин. Порозовел, одет - что надо, награды мои очинно даже к месту пришлись - картинка! Понятно, что для местного населения я власть и комендант и красавец-мужчина. Дамочки местные мне глазки строили, да я соблюдал заповедь: "Не ... где живешь, не живи где ..."

    Все разрешилось просто. Как-то на тележке, на резиновом ходу, подкатила к особнячку дамочка, интересная во всех отношениях. Она просила обезвредить снаряды, которые оказались в ее саду. Дело привычное, мои ребята это запросто уладят, а я начал нагнетать важность этому дельцу. Она про-никлась всей опасностью и риском, я же отметил, что ради такой женщины - чего не сделаешь. Мой ординарец уловил момент и пригласил отобедать. Мои апартаменты произвели на гостью самое лучшее впечатление. От нее я узнал любопытное о картинах, о винах и местной кухне. Я - сплошная дели-катность и вежливость, но духом чую - добрая баба! Кое-чего ей рассказал, а она и зарумянилась. Кровь заиграла, бюст отяжелел, а глаза так и дразнят.

    Я даже не представлял, что на бабе может быть столько всякого добра: рюшечки, резиночки, заколочки, кружева. Ну дал я дрозда Милене, а она поверишь ли, даже зубами стучала от вожделенной дрожи. Ох угостился ее страстью, ох укачала она меня! Потом укатила до скорого свидания. Самым распрекрасным образом мы разделяли страсть, обращаясь к более утонченному и необычному. Милена была моей наставницей. Казалось бы - чего еще надо! Так на тебе! В мою жизнь на велосипеде ворвалась Руфа. Было ей лет 17. Не девка - картинка! Ноги - только соединишь мысленно, упрешься взглядом в сладострастие полушарий, на прелестные губки - лицо и смотреть не надо. Как застоявшийся жеребец входишь в неукротимый хошь. Она была покорена моим гостеприимством и роскошью, а обретенная практика сладострастия была применена очень чувственно. Она с восторгом отдалась мне, как бы играя давно разученную роль. Ради всего этого стоило пережить Сталинград, Кавказ и заграницу. Как порядочный человек, я не мог оставить без внимания ни Милену, ни Руфочку. Задача заключалась в том, чтобы они появлялись в разное время и в разных местах. Случались и накладки.
    Как-то мы исходили с Миленой в страсти в термах. По телефону звонит секретарь: "Пан майор! Пан майор! Вас ждет пани Руфа."

    О господи, помоги и помилуй! За что такое добро... и так много!
    Я объяснил своей крале, что срочно вызывают по делам и предложил уехать укромной дорожкой. Распаренный и пресыщенный, как питон, я предстал пред очи Руфы, которая сгорала от нетерпения и лютой страсти. Отказать ей в этом было выше моих сил. Ах, эта проказница была так изобретательна в любви! Говорят, что Паганини играл на скрипке с дьвольским воздействием на слушателей, даже когда осталась одна струна. Здесь же на одной елде и столько этюдов!

    Делу - время, потехе - час. У меня был перечень дел, рабочих встреч и заседаний. Присмотрелся я к жизни местных. Авторитет для них - священник, моих помощников тоже уважали, опять же крепких хозяев. Беднота лаптем щи хлебала - тяжко приходилось. Тут во мне и проснулось классовое чувство - ух мироеды, тряхнуть вас надо. Собрали сход. Обсуждали разные вопросы, а потом я сказал: "Грамодяне! В Германии из концлагерей спасены наши братья. Надо им оказать помощь. Мои помощники обойдут подворья и надо приготовить колбасы, сала, сыра и хлеба. И что же вы думаете? Эти жлобы собрали и отдали все, что нужно и тут же отправили жалобу моему начальнику. Там случилось быть какой-то комиссии. Вызвали меня. Поставили перпендикулярно. "Рассказывай!" - говорят. Ну я им толкую о местных нравах, порядках, жлобстве, а они меня достают разными вопросиками. Собрали сход. Выслушали народ. Иные на меня собак вешали, а другие, с острасткой, говорили обо мне и добрые слова. Тут-то и при-помнилось, что у меня спецзадание с дипломатическим уклоном. Трибунал вмазали мне за мое классовое чутье, да повезло мне - попал под амнистию.

    Рассказы трактористов были искренны, расцвечены шутками, поговорками художественной матерщиной и были жестокой правдой о войне. Жестокость фашистов была описана в газетах и книгах, показана в фильмах, а ответная жестокость по закону войны вроде бы и не проявлялась.
    Всякий раз, когда отмечают военные праздники и юбилеи и записные ораторы маются, чего бы это такое сказать с учетом политического момента, я вспоминаю этих трактористов и многих им подобных, которых так и не нашли награды.

    Войну затевают политики и генералы, которые отсиживаются в бетонных бункерах, а пушечным мясом выставляют законопослушных граждан. Правители пытаются создать законы для ведения войны, а прошедшие сквозь огонь, жестокость, мучения и насилие эти законы нарушают. Если война допускает уничтожение про-тивника физически и духовно - это же массовое насилие, возведенное на уровень государственной политики.
    Полвека прошло с окончания войны, даже ветераны примирились и встречаются с бывшими врагами, и не надо ворошить ужасное прошлое. На войне солдаты выполняли приказ так, как их учили, а уж отсебятина возникала от озлобленности, страха, глупости, или кровной мести. Как бы людям подняться выше мести, как бы не впутаться в войну из амбиций или глупости политиков. Однако, каждый народ имеет достойное пра-вительство, как отмечал Гегель.

© А.Д.Злобин 1999г.