До окончания седьмого класса мое представление об окружающем мире ограничивалось окрестностями Глухова и Худошина, где я бывал у бабушки и дедушки. Даже в Глухове мои знания простирались от базы МТС до рыночной площади с востока на запад и от Малого оврага до кладбища с севера на юг. Зато свой конец села все знали основательно и в лицах.
    Сельский уклад жизни всегда зиждался на традициях, по которым надо было знать всю свою родню, а следовательно, и родню соседей, так как все в седьмом колене были в родстве.
    История Глухова не связана с именами замечательных людей; лет 150 назад здесь был дремучий лес, а на месте рыночной площади жили разбойники. Старожилы помнили проезд Николая Второго в Дивеево на поклон мощам Серафима Саровского. Царские слуги осыпали толпу верноподданных медными деньгами из мешков.
    Село было построено по плану. Улицы (порядки) проходили вдоль оврага, в котором четырьмя плотинами были образованы глубокие пруды. Они украшали село, были местом купания детворы и взрослых, рыбной ловли и спасали при пожарах.

    По воскресеньям на Глуховский базар собирался люд со всей округи. Шли пешком, ехали на лошадях, велосипедах, грузовиках и чего только здесь не было! Скотный ряд, дровяной, молочный, мелочевка и прочая, прочая.
    Здесь встречались старые знакомые, заводили деловые отношения, торговались и покупали. Благодаря рынку мама сводила концы с концами и мы не знали голоду. Были на рынке гадалки, прорицатели, субъекты с морскими свинками и птичками ("Птичка гадает - сама билетик вынимает"). Особенно шумным и обильным стал базар после войны. Помимо традиционного своего продукта появились трофейные костюмы, обувь, аккордеоны, губные гармошки, зажигалки и много инвалидов. Помню даже едущего по улице одноногого велосипедиста...

    Наш просторный дом был недалеко от базара и у нас постоянно останавливались знакомые, знакомые знакомых и каких только разговоров я не наслушался! Каких только историй не случалось. Помнится, во дворе поставили два воза с мешками. Торговлю вела бригада из 4 человек. Старший был энергичен, много бегал, торговался, а был один из них такой простоватый, придурковатый вроде бы. Он присматривал за мешками, отгружал покупателям. Мама видела, как к нему приходили люди и расплачивались.
    В конце дня команда собралась за столом и, выпивая, подводили итоги. Оказалось, что пропали три мешка. Кто? Все божились - не брали. Сторшой в бессильной ярости ругался и поносил неизвестного мародера. Придурок разделял негодование горячо и искренне.

    - Ну народ! Ну жулье! Только отвернешься - вмиг охолдостят! Я покупаю папиросы. Деньги - в карман. Решил деткам петушков купить. Хвать за карман - пусто! Ну народ!

    Мама потом говорила, что этот тип сговорился с мужиком, который по дешевке купил и уволок три мешка. Вот уж поистинне вор кричит: "Держи вора!"

    Фасад нашего дома был обращен тремя окнами на Почтовую улицу с видом на шоссе, колхозную контору, колодец и двухэтажную школу. По высокому крыльцу, поднимаешься в сени, а потом - в коридор. Налево дверь в избу, направо - в чулан. Изба состояла из прихожей с большой русской печью и обеденным столом, над которым на божнице был образ Преподобного Серафима Саровского и лампада перед ним. Сразу с печи можно было попасть в маленькую комнатушку, а рядом с ней была большая комната на три окна, с большим зеркалом в простенке. В красном углу на божнице икона Казанской Божьей Матери. Бабушка благославила маму этой иконой, когда она выходила замуж. За стеклом иконы были две толстые, витые свечи. Маме было сказано, что для укрепления положения в семье при обходе вокруг аналоя надо чуточку опережать мужа. Она стушевалась при этом, запнулась, свеча упала и сломалась. Это был плохой знак. Нечто подобное произошло при венчании А.С.Пушкина. Очевидцы утверждали, что он аж побелел от переживания, а потом об этом не раз вспоминал. Так вот сломаная мамина свеча хранилась возле иконы. Теперь она помещена в стенке, среди книг в моей комнате, да только я не приучен к молитве...

    Вот большая часть моего детства прошла в этом гнезде. У нас были разные постояльцы: трактористы, учителя, школьники, даже уполномоченный НКВД Чирков Борис Васильевич. Мама часто и уважительно вспоминала о нем. Он был молод, образован и общителен. К маме относился уважительно, хотя она и была женой врага народа. Как-то к нему приехала в гости мать. Женщины подружились.
    Однажды Борис Васильевич прибежал в свою комнату и стал искать какие-то бумаги и не мог найти. Он цепким взлядом чекиста пронзил мать и сказал: "Верни бумаги." Мама божилась, что никаких бумаг в глаза не видела.
    - Все Вы такие. Я предупредил...
    К счастью, бумаги нашлись, но классовая вражда была обозначена. Его мать потом извинялась - такая уж работа...

    Со школьниками, старшеклассниками, было интереснее. Мама вспоминала, как охотно занимался с ними отец, или вел беседы. Годы спустя, они, при случае, заглядывали в наш дом, чтобы поговорить о жизни. Мне запомнился гость, который беседовал с мамой целый вечер. Обсуждался вопрос о женитьбе, о семье и родственниках. Я до сих под восхищаюсь этим человеком и горжусь своими родителями - их слово хотели услышать.

    Жила у нас учительница немецкого языка. Потом вышла замуж за военрука, который переехал к ней. На моих глазах развивалась вся их любовь от ухаживания до совокупления. Если сказать, что занятие любовью происходило за тонкой стенкой, то я получал изрядную долю "секса по телефону". Такова уж наша жизнь по углам и общежитиям. Комнату в коммунальной квартире я получил только под 30 лет.
    Сейчас по телевизору желающие могут посмотреть порно любой крутости, не говоря о видео, а в селе это постигалось целомудренно среди животных и птиц, из разговоров взрослых. Насчет матерщины в ту пору было строже, чем ныне. Только отвязные типы сквернословили бессовестно, подростки в своем кругу, чтобы показать свою крутизну, зато фольклор не осуждал смагных, образных, частушек, пословиц и поговорок, припевок. Классикой считаю до сих пор "Семеновну" и "Боб со смыком".
    В.Даль считал матерщину "подлыми словами", но это часть нашей национальной культуры и есть талантливейшие виртуозы этого подлого слова. Я однажды был свидетелем вдохновенного монолога Олега Захаровича Грачева на тему о бабочках. Минут двадцать он артистично этими словами просвещал знакомого чеха о тонкости коллекционирования бабочек и подготовил его к консультации с профессором-энтомологом в Праге. На этом фоне все это нынешнее словоблудство - убожество. В каждом деле есть вершины мастерства и мастера, достигающие их, которыми не грешно восхищаться.

    Русская печь в доме - это все: спальня, кухня, лечебница, плита, источник тепла и даже ... баня. Сколько зимних дней я встречал, лежа на кирпичах, дарующих тепло и глядя в потолок, где тусклый рассвет светотенями на сучках и щербинах создавал самые невероятные образы и целые картины. Нечто подобное испытываешь при рассмотрении летних облаков или скал, при сплаве по горным рекам - эфемерные образы при случайных сочетаниях света и тени. На печи формировался менталитет Ивана-Дурака и мощь Ильи Муромца. Не потому ли говорилось, что русские поэты рождались в деревне, а умирали в городе...

    Колхозный пасечник Лука жил у нас на квартире. Он при вселении сказал: "Я человек спокойный, непьющий, но не люблю, чтобы обо мне где-либо говорили. Возможно, что ко мне будут приходить люди, даже ночью." Он был себе на уме. На фронте командир определил его в пулеметчики. "Максим" - штука тяжелая, для переноски люди нужны крепкие. Понятное дело, что пулеметчики были первейшей мишенью в обороне и наступлении. Благороразумный Лука совсем не желал быть пулеметчиком. А всего-то он сделал - при приближении командира дал над его головой длинную очередь. Такого дуралея при пулемете держать было сочтено опасно и он нашел место поспокойнее. Он взял меня в город помощником для доставки медогонки. Я впервые выезжал из села в город, а это событие!

   ...Наша полуторка остановилась в селе Выездное у железнодорожного переезда. Впереди был мост через реку Тешу и по ее правому берегу раскинулся Арзамас. На господствующей высоте вознесся монументальный собор, а раньше в городе было 40 церквей. Дух захватывало от всего увиденного. Кроме того предстояло первое свидание с паровозом. Теоретически я к этому был готов как к первой брачной ночи, но волнение было великое. Товарный поезд на Шатки катил со стороны железнодорожного моста, выпуская султаны дыма. Вот он загрохотал буферами и чугунными колесами, ударил горячим летним воздухом, настоянным на разнотравьи и сдобренный машинным маслом, зашипел паром. Все было как и ожидалось, но все же чем-то мощным и неукротимым. А впечатления одно ярче другого валились на мою голову. Чего стоил подъем по улице Кооперативной по булыжной мостовой. На этой улице тогда были сосредоточены основные улицы города - глаза разбегались от обилия витрин. Лука угостил меня, впервые в жизни я ел мороженое! Лоточница запрессовывала таблеточку между двумя вафельками и пожалуйста! Я не понял назначения вафель, а когда просек это дело - пожалел о выброшенных. Целый день прошел как в сказке, переполненной чудесными открытиями.

    В августе началась уборочная страда. Я стал зарабатывть трудодни на обработке зерна на току, подменяя маму. Эта работа считалась женской, но до чего же она монотонна и утомительна. Зерно рассыпали на просушку на солнце, потом ведрами засыпали в бункер веялок и сортировок. Ведро с зерном - это килограмм 12, поднималось метра на полтора и высыпалось в приемный бункер веялки или сортировки. В течении часа работали, как механизм: наполнить ведро - поднести метров на 10-15, поднять, высыпать, пройти на ток - засыпать. Через час наваливалась усталость. Переходили на вращение барабанов веялок и сортировок. Вначале казалось - любота. Заблуждение проходило через полчаса. Тупая непрерывная работа на жаре требовала силы и сноровки. Обеденный перерыв воспринимался как возвращение к осмысленной жизни, а после работы было одно желание - дотащиться до дому, поесть и лечь.
    Познал я и труд сопровождающего при сдаче зерна. В кузов автомамашины загружалось 40-50 мешков с зерном. Двое сопровождающих должны были сгрузить мешки и высыпать. Один мешок, 50 килограмм забрасываешь вдвоем с одного качка на платформу кузова. Первый ряд укладывается без проблем. Затем приходиться брать мешок на плечи, ставить в кузов, а там напарник ставит его в нужное место. По мере убывания сил работа становится все более тяжелой, а мешки - непослушными. Зато после - час или два езды с ветерком.
    Только отойдешь - опять ломовая работа. Развязываешь мешок, берешь его либо на плечо, либо на спину так, чтобы сразу же высыпать в нужное место. Для это предстояло пронести каждый мешок метров на 15-20 по трапу с набором высоты 4 метра. Хочешь - делай бегом, хочешь - ползком, но эту отупляющую работу никто за тебя не сделает. Эта работа была на пределе сил. Ныне по нормам в таком возрасте предельный груз для подъема - 14,5 кг. И сколько все же человеку дается! Выдюжил, не сломался, не надорвался, но понял, что так жить нельзя. Это был стимул для того, чтобы учиться, работать и жить в городе. И поэтому крестьянские дети были упорными в учебе и в поиске места под солнцем.