Война вошла в мое сознание ожиданием несчастья, постоянной тревоги и нескончаемыми гуртами скота, косяками лошадей и эвакуированными из-под Ржева, Москвы и Ленинграда. В ноябре-декабре 1941 года маму по мобилизации отправили строить оборонительные укрепления под Наро-Фоминск. Брат жил у тети Аксиньи в Глухове, а меня отвезли к бабушке в село Худошино. Жена врага народа не могла отказаться от мобилизации. Пешком, в 40-градусный мороз, женщины совершили пеший переход туда и обратно. По пути она заглянула к отцовой родне в Гремячеве, была сердечно принята и обласкана, о чем вспоминала как о выдающемся событии.
    Мне не было и 4-х лет, когда с оказией, на санях, я был доставлен в село Худошино, в 7 км от Глухова, к деду Древнову Василию Ефимовичу и бабушке Насте, получившей в 1944 году орден Мать-Героиня.

    Я слышал, что полыхает война и люди гибнут в боях, но что это такое и не представлял. Это ныне по телевизору наровят смерть подать широким экраном да в замедленной съемке. Тогда же считалось, что это страшно.
    Дед Василий был на первой мировой санитаром на передовой. Там он выносил солдат из-под огня и на смертей и кровь насмотрелся, а сам даже и царапин не получил. Уличное имя ему было - Горелый.
    Когда ему было лет шесть, то пацанва решила развести во дворе костер. Его, самого младшего, послали принести горячих углей из русской печи. Слово старшего - закон. Он нагреб угненных угольев на шесток, потом смахнул в подол холщевой рубахи и побежал во двор. Угли жгли живот, а он от страха их прижимал сильнее. Упал возле перепуганных ребят. Когда появились взрослые живот обгорел так, что кишки еле держались.
    На телеге отвезли его в Большой Макателем. Там в больнице были искусники земские врачи. Живот зашили, вылечили. Дед был могутным мужиком. Мог взять под каждую руку по мешку с рожью и грузить на воз. Не зная чуры он и схлопотал грыжу, которую ему вырезали в 75 лет.

    У деда был деревянный, зеленый сундучек. Как только он его открывал, я всегда из-за спины тщился увидеть его сокровища: разные ножи и ножички - это было его хобби, денежки разные, квитанции, книжечки-удостоверения, картинки на крышке и стенках.
    Дед обычно не пил, но за компанию - пожалуйста. Летом, на Троицу, Казанскую, Петров день он уходил за Сатис, на Гнилой конец к своим друзьям предаваться разврату (так говорила бабушка Настя) - выпивали, основательно и неспешно закусывали при душевной беседе и на травке зачинали играть в карты. Тайная страсть, душимая от праздника до праздника, овладевала этими 50-летними мужиками. Сколько азарта, страсти, чувства радости и отчаяния они испытывали от игры в девятку, подкидного дурака, петуха. Играли на деньги. Ставки начинали с копейки, а проигрывались в пух и прах. Надо было видеть сколь несчастен и беспомощен был дед пред очами бабки, сразу вычислявшей итог встреги. Дед был в такой момент - вопиющее раскаяние.

    В эту военную зиму дед вечерами плел лапти, бабушка для нас пятерых готовила еду, да еще заботилась о корове, овцах и парасенке. Мне было любо наблюдать, как дед зачинал и выводил обводы лаптя. Тогда зимой все носили лапти. Я помогал ему чистить лыки, потом сподобился более ответственной работы и, наконец, дед стал меня учить плести лапти. Самостоятельная творческая работа - это замечательно. Когда мои дети часами смотрят "ящик" в согбенных позах, я вспоминаю тот азарт пацана, плетущего лапоть при свете керосиновой лампы.
    Бабушка, тетя Арина или тетя Катя иногда шили на машинке. Это тоже давало пищу для воображения. Я обнаружил, что при натяжении нить звучит! Это открытие требовало применения. Натянув на гвоздики нитки я создал нечто подобное балалайке, пел "Катюшу" и "Три танкиста" при льстящем одобрении взрослых. По селу пошел слушок о моих концертах. Появились восторженные слушатели. Помню первую в жизни конфету, которой меня угостили из подарка детям соседа-красноармейца - круглая, в шоколоде "Мокко", леденец с начинкой. Как ярки и сильны впечатления детства! Как бы это не зыбывать и предавать детям и внукам!

    Новый,1942, год мы встречали с братом и мамой дома, в Глухове. На школьной елке я был с братом. Как самому маленькому мне предложили рассказать сказку. Водруженный на табурет у елки я поведал о соломинке, пузыре и лапте. С удивлением воспринял аплодисменты, яд успеха и легковесной славы.

    В 1944 году я - первоклассник. Осенью собираем колоски в поле. Утром, перед уроками, зарядка при любой погоде, даже на морозе. Занятия по военной подготовке - два часа в неделю. Военрук учил нас действиям в строю и петь строевые песни. Наше воинство с воодушевлением пело "Три танкиста", "Варяг" и "Катюшу". Надо сказать, что я сердцем принял требования военрука:

• - не стонать,
• - сам помирай - товарища выручай,
• - забудь - "Я не могу".

    Сознаться в собственной физической слабости, неумении, трусости - считалось тогда позором. Рассказ о подвиге Матросова заканчивался вопросом: "А ты бы мог броситься на амбразуру?". Ответ ожидался: "Да". Я и до сих пор считаю, что это утверждение я был обязан исполнить. Как просто и строго нас учили и воспитывали. Именно из-за этих убеждений, я не впишусь в рыночные реформы, и не коммунист и не чернитель прошлого. Эта метода была сильна в России, а теперь "граждане мира" считают Родиной то место, где сытно кормят. Неужто желудок превозможет разум и душу?

    В жизни приходилось замерзать в чистом поле, тонуть в горных реках, липнуть к скалам без страховки, стоять под прицелом, стоять перед парткомом при обвинении в антисоветизме, отказываться от дружбы и любви, прыгать без подготовки с парашютом. Все это не только судьба, а нравственно-духовная основа этого не только национальная, но еще и коммунистическая, воспринятая с младых ногтей. У добросовестных учетилей были добросовестные ученики. Считалось, что жизнь за общее дело надлежит отдать без колебаний.

    Зимой через Глухово волнами растекались эвакуированные из-под Москвы, Тулы и Ленинграда. О блокадном Ленинграде мама даже вспоминала в молитвах - там до войны жил брат отца, Василий.

    В школе появился новый директор - капитан Северский. Крупный мужчина в черной флотской шинели, припадал на правую ногу. Мы боялись смотреть ему в лицо, изуродованное гримасой отчаяния и глазами, готовыми выкатится из глазниц. Говорили, что он отстреливался в горящем танке, сумел открыть и спастись через нижний люк перед взрывом. Вот так душевное напряжение записывается на лица страдальцев.

    Появился в селе Павлик. Родившийся в Глухове, он работал в Ленинграде каким-то начальником. В блокаде тронулся умом. Когда отправляли в эвакуацию, он требовал оставить, чтобы защищать город. Был он интеллигентом, говорил прекрасным языком. Стал пастухом. Когда взрослые интересовались как дела, он с болью в сердце отвечал: "Люба! Люба, черт возьми, изменяет. Твою мать!" Так великая трагедия страны, отозвалась трагедией ее граждан, а жизнь брала свое.

    К нам на постой из сельсовета направляли разных людей: эвакуированных, командированных, трактористов. То был кладезь информации, народной мудрости и таланта. Направили к нам фронтовую пару: Фаю и ее раненного лейтенанта.
    Фае было лет 20. Ее жизненный опыт - война, но какая жажда жизни и вера! Разговор с мамой был таким:
    - Фая, как же Вы жить-то собираетесь?
    - У нас с товарищем (это про лейтенанта) ... есть обмундирование. Одну шинель постелем - другой укроемся.
    - Ну, а что есть то будете?
    - Я была в сельсовете. Нам в колхозе дадут полмешка картошки и овощей, зерна. Уцелели в боях - а тут подлечимся. Проживем.
    - Ну а ложки, чугунки?
    - Ну уж Вы нам не откажите на первое время.

    Лейтенант был слаб, болезненен, неразговорчив. Фая рассказывала ему о встречах с начальством, поднимала его дух, меняла и стирала бинты. Такая любовь и вера, наверное, сделали их счастливыми. Эти полудети, еще не разделяющие любовь и товарищество, прошли нейтральную полосу между жизнью и смертью, должны были начинать совершенно новую, пугающую многих жизнь.